Неточные совпадения
Вставал
профессор со стаканом красного вина, высоко подняв
руку, он возглашал...
Внизу, над кафедрой, возвышалась, однообразно размахивая
рукою, половинка тощего
профессора, покачивалась лысая, бородатая голова, сверкало стекло и золото очков. Громким голосом он жарко говорил внушительные слова.
Потом он долго и внимательно смотрел на циферблат стенных часов очень выпуклыми и неяркими глазами. Когда
профессор исчез, боднув головою воздух, заика поднял длинные
руки, трижды мерно хлопнул ладонями, но повторил...
— Я, — говорил он, — я-я-я! — все чаще повторял он, делая
руками движения пловца. — Я написал предисловие… Книга продается у входа… Она — неграмотна. Знает на память около тридцати тысяч стихов… Я — Больше, чем в Илиаде.
Профессор Жданов… Когда я…
Профессор Барсов…
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный
профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной
рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
Мелькали знакомые лица
профессоров, адвокатов, журналистов; шевеля усами, шел старик Гогин, с палкой в
руке; встретился Редозубов в тяжелой шубе с енотовым воротником, воротник сердито ощетинился, а лицо Редозубова, туго надутое, показалось Самгину обиженным.
Он пошел в мастерскую
профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную комнату, завешанный свет, картины, маски,
руки, ноги, манекен… все.
Дома у себя он натаскал глины, накупил моделей голов,
рук, ног, торсов, надел фартук и начал лепить с жаром, не спал, никуда не ходил, видясь только с
профессором скульптуры, с учениками, ходил с ними в Исакиевский собор, замирая от удивления перед работами Витали, вглядываясь в приемы, в детали, в эту новую сферу нового искусства.
«Ну-с, извольте отвечать», — лениво произносит тот же
профессор, закидывая туловище назад и скрещивая на груди
руки.
У этого
профессора было две дочери, лет двадцати семи, коренастые такие — Бог с ними — носы такие великолепные, кудри в завитках и глаза бледно-голубые, а
руки красные с белыми ногтями.
Студенты и
профессора жали мне
руки и благодарили, Уваров водил представлять князю Голицыну — он сказал что-то одними гласными, так, что я не понял.
Генерал-губернатор, разные вое — и градоначальники, сенат — все явилось: лента через плечо, в полном мундире,
профессора воинственно при шпагах и с трехугольными шляпами под
рукой.
Тогда Фогт собрал всех своих друзей,
профессоров и разные бернские знаменитости, рассказал им дело, потом позвал свою дочь и Кудлиха, взял их
руки, соединил и сказал присутствовавшим...
Иногда студент шагал вокруг клумбы перед домом и, держа в
руках свежесорванный цветок, объяснял его устройство с важным спокойствием молодого
профессора.
—
Профессор, дайте я поцелую вашу ученую
руку.
Часу в седьмом вечера, он почти бегом бежал с своей квартиры к дому
профессора и робкою
рукою позвонил в колокольчик.
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Один только «
профессор» прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо
руку.
— У этого малого, domine, любознательный ум, — продолжал Тыбурций, по-прежнему обращаясь к «
профессору». — Действительно, его священство дал нам все это, хотя мы у него и не просили, и даже, быть может, не только его левая
рука не знала, что дает правая, но и обе
руки не имели об этом ни малейшего понятия… Кушай, domine! Кушай!
— Да, — промолвил он с улыбкой в голосе, — какой-нибудь
профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет
руками и скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.
Вдруг улыбка блеснула на его лице, он встряхнул волосами, опять всем боком развернувшись к столу, положил билет, взглянул на всех
профессоров поочередно, потом на меня, повернулся и бодрым шагом, размахивая
руками, вернулся к лавкам.
«Ну, все пропало! — подумал я. — Вместо блестящего экзамена, который я думал сделать, я навеки покроюсь срамом, хуже Иконина». Но вдруг Иконин, в глазах
профессора, поворотился ко мне, вырвал у меня из
рук мой билет и отдал мне свой. Я взглянул на билет. Это был бином Ньютона.
Разочаровавшись в этом, я сейчас же, под заглавием «первая лекция», написанным в красиво переплетенной тетрадке, которую я принес с собою, нарисовал восемнадцать профилей, которые соединялись в кружок в виде цветка, и только изредка водил
рукой по бумаге, для того чтобы
профессор (который, я был уверен, очень занимается мною) думал, что я записываю.
— Ах, Лизавета Николаевна, как я рад, что встречаю вас с первого же шагу, очень рад пожать вашу
руку, — быстро подлетел он к ней, чтобы подхватить протянувшуюся к нему ручку весело улыбнувшейся Лизы, — и, сколько замечаю, многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже не забыла, кажется, своего «
профессора» и даже на него не сердится, как всегда сердилась в Швейцарии.
— Напротив,
профессора поддерживают это, что, по-моему, до некоторой степени основательно; во-первых, это открывает клапан молодечеству, столь свойственному юношам, развивает в них потом храбрость, а главнее всего, этот обычай — по крайней мере так это было в мое время — до того сильно коренится в нравах всего немецкого общества, что иногда молодые девицы отказывают в
руке тем студентам, у которых нет на лице шрама.
В тот же вечер Мерцалов узнал и фамилию своего неожиданного благодетеля. На аптечном ярлыке, прикрепленном к пузырьку с лекарством, четкою
рукою аптекаря было написано: «По рецепту
профессора Пирогова».
Войницкий. Что томитесь? (Живо.) Ну, дорогая моя, роскошь, будьте умницей! В ваших жилах течет русалочья кровь, будьте же русалкой! Дайте себе волю хоть раз в жизни, влюбитесь поскорее в какого-нибудь водяного по самые уши — и бултых с головой в омут, чтобы герр
профессор и все мы только
руками развели!
А тут, — она повела
рукою на чайную комнату, где Марья Николаевна и Ольга Федотовна в это время бережно перемывали бывший в тот день в употреблении заветный саксонский сервиз, и добавила: — тут по любви-то у нас есть своя академия и свои
профессора…
Со стен смотрели картины, изображающие раскрытые желудки, разрезы кишок и пузыри, «ведущие благополучные существования». Два скелета по обе стороны кафедры стояли, вытянув
руки книзу, изнеможенно подогнув колени, свесив набок черепа, и, казалось, слушали со вниманием, как в изложении
профессора рушились одна за другой перегородки, отделяющие традиционные «царства», и простой всасывающий пузырь занимал подобающее место среди других благополучных существований…
Студенты едва удерживались от смеха, но
профессор пришел в такое восхищение, что сбежал с кафедры, вызвал Фомина к себе, протянул ему
руку и сказал, что желает познакомиться с ним покороче.
Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в
руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, — это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я
профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
В кабинете
профессора, где тускло горела одна лампа, отбрасывая пучок на стол, Персиков сидел, положив голову на
руки, и молчал.
— Иди, Панкрат, — тяжело вымолвил
профессор и махнул
рукой, — ложись спать, миленький, голубчик, Панкрат.
— Что вы скажете за кур, дорогой
профессор? — крикнул Бронский, сложив
руки щитком.
— Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак, —
профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги, — гм… как же быть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Бросить ее, подлую, жалко. Придется в
руках нести. — Он снял калошу и брезгливо понес ее.
Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали
профессора, вот она… ночь. Москва… где-то какие-то белые шары за окнами загорались… Панкрат, растерявшись, тосковал, держал от страху
руки по швам…
— Да они что же, издеваются надо мною, что ли, — выл
профессор, потрясая кулаками и вертя в
руках яйца, — это какая-то скотина, а не Птаха. Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
Персиков ухватился одной
рукой за карточку, чуть не перервал ее пополам, а другой швырнул пинцет на стол. На карточке было приписано кудрявым почерком: «Очень прошу и извиняюсь, принять меня, многоуважаемый
профессор на три минуты по общественному делу печати и сотрудник сатирического журнала «Красный ворон», издания ГПУ».
Заметалась, завизжала Марья Степановна, бросилась к
профессору, хватая его за
руки и крича: «Убегайте, Владимир Ипатьич, убегайте!» Тот поднялся с винтящегося стула, выпрямился и, сложив палец крючочком, ответил, причем его глаза на миг приобрели прежний остренький блеск, напомнивший прежнего вдохновенного Персикова.
Пришлось вместе с
профессором Португаловым и приват-доцентом Ивановым и Борнгартом анатомировать и микроскопировать кур в поисках бациллы чумы и даже в течение трех вечеров на скорую
руку написать брошюру «Об изменениях печени у кур при чуме».
И дрожащею
рукой схватился
профессор за перила.
Вместо Панкрата послышалось за дверью странное мерное скрипенье машины, кованое постукиванье в пол, и в кабинете появился необычайной толщины человек, одетый в блузу и штаны, сшитые из одеяльного драпа. Левая его, механическая, нога щелкала и громыхала, а в
руках он держал портфель. Его бритое круглое лицо, налитое желтоватым студнем, являло приветливую улыбку. Он по-военному поклонился
профессору и выпрямился, отчего его нога пружинно щелкнула. Персиков онемел.
Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе.
Профессор побледнел и занес
руки над микроскопом так, словно мать над дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидал.
История о калошах вызвала взрыв живейшего интереса со стороны гостей. Ангел молвил в телефон домовой конторы только несколько слов: «Государственное политическое управление сию минуту вызывает секретаря домкома Колесова в квартиру
профессора Персикова, с калошами», — и Колесов тотчас, бледный, появился в кабинете, держа калоши в
руках.
Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и довольным хихиканьем потирал
руки, вспоминая, как он жался с Марьей Степановной в двух комнатах. Теперь
профессор все пять получил обратно, расширился, расположил две с половиной тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в кабинете.
Поэтому «Известия» и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий «Известия», у себя в кабинете свернул лист «Известий», зевнув, молвил: «Ничего интересного» — и стал надевать белый халат. Через некоторое время в кабинете у него загорелись горелки и заквакали лягушки. В кабинете же
профессора Персикова была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал
руки по швам.
Передо мною стоит в натянутом положении старик Тарас, натурщик, которому
профессор Н. велел положить «
рука на галава», потому что это «ошен классишеский поза»; вокруг меня — целая толпа товарищей, так же, как и я, сидящих перед мольбертами с палитрами и кистями в
руках.
К моему удивлению, Гаврило Степаныч порядочно знал политическую экономию, читал Адама Смита, Милля, Маркса и постоянно жалел только о том, что, не зная новых языков, он не может пользоваться богатой европейской литературой по разным экономическим вопросам из первых
рук, а не дожидаясь переводов на русский язык; в статистике Гаврило Степаныч был как у себя дома, читал Кетле и Кольба, а работы русского
профессора Янсона он знал почти наизусть.
Леонид Федорович. Оказывается, что в людской давно уж замечали. Он сядет к чашке, ложка сама вскакивает ему в
руку. (К
профессору.) Вы слышали?
Тишина, вздохи. Потом слышпы топот шагов, шум голосов, двери растворяются настежь, и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за
руку Сахатова,
профессор и доктор, толстая барыня и Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, барыня и баронесса, Федор Иваны и и Таня. Три мужика, кухарка и старый повар (невидим). Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом останавливается.
Таня стучит два раза и звонит в колокольчик. Семен начинает рычать и разводить
руками. Захватывает Сахатова и
профессора и давит их.